(Окончание. Начало в № 107, 110, 113, 116)
- А жизнь там была одна, - говорит он своим дорожным товарищам. - Там ведь никаких классовых врагов уже не было. Каждый что-то искупал: вину, свою или чужую, ошибку, тоже свою или чужую, просто глупость. И мы, и они - те, что "настоящие", они ещё несчастнее. Нас хоть вера согревала, а у них одна озлоблённость.
- Но тогда вы так не думали? - спрашивает собеседник. - Людей долго будем делить на своих и врагов? И за полярной чертой даже?
- Тогда делил, - признаётся Борис Александрович. - Ненавидел их, бывших воров, бандюг. Разная у нас опора была, которая в жизни удерживала. И злость брала, что вот так вот с ними, с ворьём, вместе, в одном забое. Тогда и "Полюс" я сочинил. В голове его держал, наизусть помнил. Узнали бы эти урки, разорвали бы меня на части. А теперь к бывшей злобе возвращаться не хочется. - Смотрит прямо в глаза тому, самому назойливому собеседнику. - Вот я вам и ответил, почему из "Полюса" ничего не читаю.
В это время, после лёгкого стука, в комнату входит девушка в аэрофлотской форме, с жемчужной улыбкой:
- Простите, я ваш отдых не нарушила?
- Мы ещё не ложились, - отвечает один из собеседников.
- Дело в том, что... - к Борису Александровичу не без смущения. - Если не ошибаюсь, это вы... поэт его величества рабочего класса?
- Фу, как пышно, - басит тот. - Вы меня в придворные поэты зачислили.
- Ой, извините, я не хотела...
- А я думаю, - продолжает Борис Александрович, - рабочему классу вообще не нужно никаких царских кличек и титулов. Рабочему не нужно позы, спекуляции своим положением на земле. А что до поэтов, тут не я один, мы все - поэты.
Девушка всё же не теряется:
- Я вас всех и имела в виду. Здесь сейчас собралось много любителей поэзии, летят на ваш семинар, очень вас просят выступить.
Поэты переглянулись.
- Не имеем морального права отказаться, - бормочет один из попутчиков Бориса Александровича.
- Не имеем морального права, - подхватывает другой.
- Нет, вы меня не так поняли, - окончательно совладав с неловкостью, уже повеселевшим тоном пытается объяснить девушка. - Это не праздное любопытство, чтобы время скоротать. Тут три задержанных рейса, и собралось много молодых поэтов. Они хотят с вами встретиться, только если у вас самих есть желание.
- Свобода как познанная осознанная необходимость? - усмехается один из поэтов. - Попробуй заяви, что желания нет, весь семинар узнает. Борис Александрович, у вас большое желание?
Тот молча, взяв девушку под руку, идёт к двери. За ним, переглянувшись, остальные... Оживлённо их встречает молодёжь, сразу все оказываются за низеньким круглым столиком, окружённым креслами, - вполне подходящая импровизированная обстановка.
В этой среде споры, кажется, никогда не утихают, и сейчас ещё продолжает каждый своё:
- А я так считаю. В двадцать первом веке любой юноша, когда будет знакомиться с девушкой, прежде всего покажет ей тоненькую книжечку своих стихов...
- В двадцать первом веке стихи никого интересовать не будут. Кино и музыка... Поэзия и сейчас выдыхается. Ещё в прошлом году на поэтические вечера нельзя было пробиться, а сейчас... Маршак писал: "Когда поэзия выбивается из графика, её незаметно переводят на запасный путь".
И тут же мгновенно наступила тишина, хотя никто не говорил никакого: "Тс-с-с!" Все смотрят на Бориса Александровича. Тот не обводит глазами собравшихся, глядит куда-то в одно место, но ощущение такое, будто разговаривает сразу со всеми и ко всем вдруг обращается:
- Что, стихи почитать?
- Из "Прощания с юностью", - слышатся голоса. - Про Колыму.
- Ну, там не всё про Колыму.
Рождённый при царе,
крещён в купели
в дому столетнем
прадедов своих,
где входят в кровь,
как воздух, с колыбели
желания, повадки, сказки их;
где по ночам -
мы жались первым страхом -
выл домовой,
яга стучалась в дом,
змей пролетал
над крышей и с размаху
хлестал по окнам
огненным хвостом...
За окнами снежная буря, как будто в самом деле чей-то хвост бьёт по стёклам.
...где нам, мальчишкам,
бабки нагадали:
по золотым
жар-птицыным следам
за самым верным счастье
рваться в дали
к премудрым людям,
к дивным городам...
Есть города - из дерева и камня,
в рубцах и шрамах,
с гарью вековой,
а нам пришлось
вот этими руками
из вечных сплавов
строить город свой...
А снег заносит того Бориса, стоящего уже на широких охотничьих лыжах, перед жильём, так странно приютившим его. Алёна - в цветной шали и очень старом полушубке. В молчании они как будто продолжают свой словесный поединок:
- Против судьбы не пойдёшь.
- Пойдёшь, если ты человек.
- Ты был с ними и всё равно здесь оказался.
- Я вернусь туда.
- Лучше жить совсем без людей.
- Я ни одной минуты не жил без людей. Без своего города...
Бориса захлёстывает радость возвращения к жизни и свободе - пусть призрачной.
- Что ж, прощай, Алёна, - говорит он. - Кончилась сказка, не начавшись. Ты же сказок не любишь. А мне бы сейчас невидимкой стать...
- Всех бы стражей обманул, сел бы в поезд да к себе в город поехал, - усмехается Алёна.
- Нет! Дальше. На фронт, фашистов бить. И в тыл к ним. Невидимкой - чем плохо?
- Ты же говоришь - война кончилась.
- Это я ещё узнаю. Прощай! Эмтэгей - к перемене жизни, так говорил твой Старик? И-эх! - катит вперёд, слышит окрик Алёны, останавливается. Увязая в снегу, она подходит к нему.
- Ты куда идти-тка собираешься?
- Прямо на север, - бодро отвечает Борис. - Вон солнце, на юге, а я на север. Сюда шёл, помню, на юг.
- Дурак ты. Пропадёшь. - После молчания: - На солнце идти надо.
- Как на солнце?
- Он мне говорил, только чтобы не знал никто. Если мне с ним опротивит... Как солнышко в полдень, выходить и чтобы прямо на него. Оно спускаться будет, ты всё на него, и к закату на дорогу выйдешь. Да иди же, будь ты проклят!
Молча стоит Борис... Опять две гордости.
- Алёна, я приду за тобой... когда меня освободят.
- И не подумывай. Иди!
Для Мцыри одна цель в жизни - пройти в родимую страну...
Не может быть,
чтоб силою отгула
родных гудков,
их вечного "Пора!"
по-матерински нас не притянула
к груди своей Магнитная гора.
Кому об этом читать, как не молодёжи, случайно собравшейся, обступившей его здесь, в аэропорту вынужденной посадки.
Видит Борис Александрович, что слушают его не с тем вежливым вниманием, за которым прячется обыкновенное равнодушие. И чувствует себя таким же, как двадцать лет назад...
И, как солдаты,
после битв живые,
испытанные болью огневой,
пройдя все испытанья силовые,
мы возвратились
в вечный город свой...
И до утра не в силах
распроститься,
смутив себя, присядем у стола,
дивясь тому,
что детских снов жар-птица
когда-то нашей юностью была...
И враз поймём,
что мы совсем не дети,
и наши раны пот солёный жжёт,
и не было, и нет жар-птиц
на свете -
есть наша воля жить
на полный взлёт.
И мы - почти что веку одногодки -
про юность песни вечные споём,
за юность нашу выпьем
доброй водки
в последний раз...
И чарки разобьём!