Николай ХУДОВЕКОВ
(Продолжение. Начало в № 107, 110, 113)
Земная метель уже напала на неподвижный самолёт. В иллюминаторе еле виднеется тайга. Она всё помнит и ни о чем не расскажет. А у Бориса Александровича память продолжается:
У дальнего моря я долю кляну,
что в горькой разлуке живу я в войну,
что в первой цепи не шагаю в бою
и люди не знают про доблесть мою.
И всплывает под эти строки, как хлопотала Алёна возле мечущегося в беспамятстве Бориса, как молча, с ничего не выражающим лицом, сидел поодаль Старик - после того выстрела, которого уже нельзя было удержать...
И мнится, что я за бойцами иду,
повязки, как цепи, срывая в бреду.
Кричу я, за строем бросаясь скорей:
- Я с вами, я с вами, ребята!
Я долго бежал от полярных морей...
Я друг ваш, а стану за брата...
И тишина, яркое солнце. Возвращение к жизни - так было уже, когда умирал, чуть не сгорев на лесном пожаре, и когда замерзал в сугробе. И теперь только полегчало - и уже требует откровения душа, пока наедине с собой, не нужно ещё никого рядом. Мгновения вместе со стихами:
Боюсь я, что поздно свобода придёт...
Растает на реках расколотый лёд,
Раскроют ворота и скажут: - Иди!
И счастье и слава твои впереди...
Борис пробует встать. Трогает на груди что-то похожее на бинты... Поднимается. Делает несколько шагов. Споткнулся, с трудом удержала подбежавшая Алёна...
И теперь, шагая от самолета к вокзальчику, невольно покачнулся при этом воспоминании, опёрся на руку попутчика. А в вокзале, открывая дверь просторной "депутатской" комнаты, решительным голосом пригласил дорожных товарищей:
- Без разговора, вместе так вместе. Люди не виноваты, что не герои и не депутаты. Серьёзно, то-варищи, заходите, располагаться прошу как дома. Кто знает, сколько придётся ждать. Сейчас нам чаю организуют...
Обоим молодым спутникам явно не по себе в этой комнате с непривычными для дороги удобст-вами. Надо как-то преодолеть неловкость, и получилось опять невпопад у одного:
- Здесь вам привычно, Борис Александрович? Ваши ссыльные края?
Другой тихо взрывается:
- Честное слово, язык тебя до чего-нибудь доведёт. Человеку тяжело вспоминать, а ты...
Борис Александрович кашлянул. Теперь он хозяин, а не просто попутчик, так уже и приходится себя вести.
- Чего там, - проговорил он дружелюбно, - забыть-то всё равно не забудешь. Вон в той стороне, и не очень далеко отсюда, наш Полюс. Говорят, тут теперь хорошую дорогу построили, так на машине часов за пять можно добраться.
- Там вы и написали "Полюс"?
- Нет, не там.
- Борис Александрович, - почувствовав перемену в его настроении, стал смелее и другой, - а по-чему всё-таки вас арестовали в тридцать седьмом?
- Ну, почему - нам об этом не докладывали, наоборот, мы им сами должны были выложить, в чём виноваты. Я и сейчас только предположить могу, что к чему. В январе тридцать седьмого я ездил, собирал материалы про Рындина, Кузьму Васильевича, очерк хотел написать. Это наш старый большевик, долго на Урале работал. В поезде я написал стихотворение "По земле бредёт зверь" - антифашистское. Приезжаю в Свердловск, захожу к редактору "Уральского рабочего", показываю стихотворение, а он: "Что у тебя всё Тельман, Тельман, про Сталина ничего нету..."
- Позвольте, - вмешивается собеседник, - у вас там есть: "Люди, что сидят над картой мира в красном каменном Кремле".
- Этого ему недостаточно показалось. В общем, не принял. Потом всё-таки напечатали, не в "Уральском рабочем", а в "Тагильском", я сам-то уже забыл. Мне на днях один друг вырезку при-слал... Ну вот. А потом Рындина арестовали, и редактор, тот, свердловский, наверное, вспомнил, как я к нему заходил и планами делился, что про Рындина материал собираю. Этого оказалось достаточ-но.
Тишина в комнате, зато у Бориса Александровича резкие слова Алёны:
- Сам гляди: и в комсомоле своём был, и строил свой город без крестов, без икон, и стихи по-ихнему складывал, а тебя куда отослали...
- Совсем не то! - отвечает он ей, сидя перевязанным в том самом кресле, где несколько дней на-зад вспоминал начало сказки про Алёнушку. - Мы совсем не то. Таких, как твой Старик, я сколько перевидал в лагере. Они чёрный труд адской пыткой считают. Как мертвецы, им терять нечего. Выйдут на волю - опять воровать да грабить. Ни совести, ни чести у них нет.
- Ты это зря, - Алёна говорит уже совсем другим, мягким тоном.
- Что зря?
- Про него. Его судьба таким сделала.
- Человек делает свою судьбу, а не она его.
- Его от земли отняли... Ты слушай сюда. У него своё хозяйство было, всего лишили, отправили в эти края. Ночью их партию привезли, мороз лютый, на снег положили, ночуйте, говорят, костров не разжигать, кто не послушается - пуля на месте. Утром погнали дальше, а сколько на снегу осталось заколевших... Он тоже притворился с теми. Снегом себя засыпал, не вовсе замерз...
- Зачем ты мне это рассказываешь? И с нами такое делали.
- Я сказываю, чтобы ты пожалел его.
- А он меня пожалел? Ты лучше скажи, что он теперь со мной сделает, когда вернётся. В рабство к себе определит? Не пойду, пусть ещё раз убивает.
- Чудак ты. Коли б он тебя убить хотел, ты бы не жил. Он на тебя в ту трубу смотрел, ты оглянулся, он глаза твои увидал... А курок-то уже спущенный был, выстрела не удержишь. Он потом мне говорит: правда вся в его глазах. Всё, что он сказал, - всё правда. Но я, говорит, тогда совсем его не понимаю, и жизнь, говорит, моя совсем разладилась. Вот ушёл...
- Вернется же скоро?
Алена молчит. Борису не до того, чтобы долго размышлять о переживаниях Старика. Он поднял-ся, всё ещё с трудом:
- Лучше мне помоги уйти, пока его нет. Столкнёмся мы опять с ним, а мне не хочется. Всё-таки он мне жизнь подарил.
- Две жизни он тебе подарил.
- Значит, так рассуждал: я дарю, я и отнять волен?
- Ничего ты не разумеешь, - вздохнула Алёна. - Он мне про тебя сказал: "Поправится, захочет уйти, дай ему мои вторые лыжи, а то он по снегу не пройдёт".
- Так? - Борис сразу оживился. - Давай тогда сейчас.
- Куда ты? Ложись, поправляйся.
- Не надо меня больше выхаживать. Я могу идти, чего же ещё...
Стоят друг против друга две гордости, которые не позволяют шагнуть навстречу друг другу. Но Борис уже слышит себя самого через двадцать лет.
Окончание следует.